Ни космонавтом  -   хотя какие тогда космонавты, летчики только — так вот, ни летчиком, ни моряком, ни поваром я быть не хотел. Таких мечтаний у меня не было. Я родился в Батуми — это субтропики, красивый морской город, небольшой, но ин­теллигентский, и там были все условия для того, чтобы открыть в маленьком ребенке склонности к творчеству. В мое время в детских садах были специальные программы художественных занятий с детьми — знаете, когда воспитательница разыгрывает с детишками незамысловатые постановки: волки, порося­та, зайчики, кролики. И мне рассказывали, что я очень активно во всем этом участвовал, наверное, уже были склонности к пространственному мышлению, ко всем этим профессиональным вещам, названия ко­торых я узнал много позже.

Самый главный навык,  который я развил в шко­ле, — это организация людей вокруг себя. Умение находить с ними общий язык, объединять и четко объ­яснять, чего я хочу.

Однажды мне пришлось изменить своему увлечению. Когда немцы подошли совсем близко, почти к Сочи, я поступил в мо­реходное училище: не потому, что я изменил театру, а потому, что была крайняя необходимость. Через несколько лег я снова вернулся в среднюю школу, заканчивал учебу и как бы руково­дил школьным театром. То есть это был театр, в котором играли школьники на сцене Дворца культуры.

К сожалению, мы сейчас вынуждены нарушать правила пос­тупления, которые были когда-то — раньше на режиссуру мог поступить только человек, имеющий два года опыта работы в профессиональном театре. Не обязательно актером — может быть, даже костюмером или охранником, но чтобы он понимал вкус театральной жизни, был занят в этом процессе.

Что из себя  представляет человек, становится ясно во время со­беседования. Потом он может получить формальную тройку за диктант — и пройти. Но самое главное — продемонстрировать дарование.

Окончив школу, я два года проработал в государственном театре в Батуми помощником режиссера. После чего, имея все доку­менты и опыт работы, отправился в Москву, прошел собеседованне и сдал документы. У нас была неделя отдыха, и я решил съездить в Харьков навестить друзей, случилось то, что должно было случиться. Я заглянул в институт, и тут произошла первая встреча с моим будущим педагогом. Это был Лесь Федорович Дубовик, блистательный режиссер, один из шести учеников лаборатории Курбаса, который работал в Театре Шевченко, в академии театра на тот момент. К моему счастью, будучи еще мальчиком, я не польстился Москвой и остался здесь.

Родители и мой педагог — это определение моей жизни.

Человек, использующий только эмоциональное восприятие, может сказать, хороню это или плохо. Но в ходе обучения теат­ральному искусству он приобретает аналитическое мышление, учится определять все самое ценное из того, что предложено драматургом. Это касается как классики, так и современных авторов. Поэтому у профессионального режиссера мышление должно вызывать эмоцию, но не наоборот.

Существует железный закон,  который я стараюсь привить своим ученикам: рациональный анализ драматического произведения занимает главное место в пашей профессии. Если мы не исследуем материал и не можем проникнуть в автора — мы не можем обосновано и точно воплотить авторский замысел.

Многие неправильно мыслят, что режиссура — это только посредник между автором и зрителем. Нет, она вносит новое видение, углубляет материал. Любой автор, будь это Шекспир или Чехов, нуждается в современной интерпретации. Прочесть их по-новому, глубже, извлечь самое актуальное — это цель ре­жиссуры. Нынче, к большому сожалению, этим пренебрегают: режиссер имеет свое представление о спектакле вне зависимос­ти от авторской позиции и она становится  всего лишь поводом для высказывания. У нас в городе может появиться «Ревизор», в котором Хлестаков выскакивает из преисподней в виде черта с рогами. И постановщику совершенно все равно, что хотел ска­зать Гоголь. Если бы этому режиссеру пришлось ставить, к примеру, Тургенева или Куни, было бы то же самое.

Из института высокой нравственности, института философского, гражданского и прежде всего ху­дожественного — театр становится платформой для изображения ложного представления о современности.

Не следует забывать, что театр — это еще и уютное фойе, удобный гардероб, касса, туалетные комнаты, курилка, просторный зал, мягкие кресла. У нас недав­но хотели купить спектакль «Лист ожиданий», спросили цену и удивились, что так дорого. Мол, у вас там всего два че­ловека играют, за что платить. Но это только вершина айсберга, есть еще сотня людей — от уборщицы до осветителя, благодаря труду которых становится возможным спектакль. Я не отри­цаю, что когда Немирович-Данченко выводит на площадь двух актеров и они что-то играют на незамысловатом помосте — это тоже театр. Потому что у него есть философские основания. Но часто бывает, что люди собираются непонятно где, ставят какие-то спектакли и предлагают считать это театром. Что ж, наверное, это неплохо, но я такую полицию не разделяю.

Я никогда ничего не прошу. Хотя мне и говорят, что это очень современно, Я просто так устроен, не люблю просить.

Немирович-Данченко делал три постановки «Трех сестер» — не потому, что одна лучше другой, а потому, что время идет вперед и ему нужно соответствовать.

У Чехова в «Вишневом саду» есть такая фраза: «Надо что-то делать!». В спектакле она звучала неслышно, оставалась непо­нятой. У нас очень долго, с начала 70-х, шел «Вишневый сад», когда мы почувствовали, что настает новое время: перестройка, лихие девяностые — спектакль возник снова, но уже в другой ин­терпретации. Как раз о том, что необходимо действие, а не стоны и рассуждения. С появлением нового класса олигархов, в новое сов­ременное время, его снова следует ставить и понимать по-новому.

Братьев Пресняковых  я ставить не буду.

Так называемая «новая драма» на самом деле не предлагает ни­чего принципиально нового: как серебряный век в поэзии или абстракционизм в живописи. Возможно, мы можем говорить о явлении «новой драматургии», да, но она лишена каких бы то ни было философских идей и подтекстов, просто новый способ подачи материала. Их методы, вся эта матерщина, нагие тела — лично мне это совсем не близко.

Когда о театре  Пушкина говорят плохо - речь не идет о критике. Я бы задумался, если бы мы делали что-то неправильно: то, что не должен делать государственный академический театр. Но нет, мы делаем то, что должно, и пользуемся неизменным успехом у зрителя. Есть люди, которые придерживаются других взглядов, но для меня это не повод что-то менять. В Париже есть музей Родена. И вот его знаменитый Мыслитель выставлен прямо в саду, на одной из песчаных площадок. А внутри, вместе с коллекциями скульптора, экспонируются произведения сов­ременного искусства. И сначала, проходя по этой алее, и потом, попадая внутрь, каждый сам решает, что ему ближе.