лет в 20 со мной творилась такая штука: мне казалось, что я не могу ни на чем остановиться. Много чем пытался заниматься, во всем хотел себя попробовать. Одно время хотел стать юристом — у меня был знакомый, на пару лет старше, который поступил в МГУ и стал юристом. Потом я зачем-то поступил в Харьковский авиационный институт. Ну, тоже кто-то до меня поступил, надо было марку держать.

сейчас я понимаю, что все было неспроста. Мой путь к театру был длинным, но правильным. Каждое свежее увлечение заставляло меня как-то иначе разворачивать голову, читать больше книг, что-то новое понимать. ХАИ дал мне очень много, Во-первых, там я на­чал заниматься театром, а во-вторых, появилось структурное мышление, понимание, что вообще происходит в жизни.

я помню, мы учились на втором или третьем курсе и решили с ребятами сходить в театр. Пока добирались, успели подраться: к нам какие-то местные, подпившие ребята пристали, пришлось постоять за себя. Так, не без приключений, приехали мы в театр Пушкина. А нам говорят, был пожар, все сгорело, вам придется ехать на Свердлова, театр теперь там. Мы были настроены крайне серьезно и поспешили в указанном направлении, Наконец, добрались. Спектакль нам ужасно не понра­вился, в антракте мы ушли. Тогда я даже не мот представить, что несколько лет спустя сам буду играть именно в этом театре.

профессия режиссера появилась от носительно недавно. На самом деле, я думаю, это должен быть просто по-настоящему хоро­ший и отзывчивый зритель.

когда мне говорят, что наш театр лучше, чем какой-то другой, — для меня это сомнительный комплимент.

Харьковский феномен очень прост. Есть свободная площадка дома Актера, и есть некий уже отработанный механизм, как с нуля, упорной работой создать явление. Это правильный творческий импульс: когда ты хочешь что-то делать, но не так, как другие.

В современном театре есть огромная проблема. С одной сторо­ны, театр становится многообразным, появляется мною новых форм — и это действительно здорово. Но, с другой стороны, возникают серьезные проблемы со школой. И парадокс в том, что настоящие ,безоговорочно совершенные работы можно увидеть все реже и реже.

с новой драмой  все то же самое. Пришли энергичные ребята, ко­торым не нравилось музейное, пропахшее нафталином искусство, и они хотели сделать все по-другому. И сделали, но по-варварски. Эта энергия мощная, но непродолжительная. Далее должно вступить в силу знание законов театра: чтобы нарушать законы, их надо знать, иначе развитие новой драмы остановится. Новая драма принесла театру новый язык и интонации, но, чтобы стать новаторским явлением, люди, которые ею занимаются, должны изучить тонкости профессии.

сейчас в бизнесе используется огромное количество драмати­ческих технологий. В театре их потеряли.

Технологию нужно изучать. А людей, которые ей владеют — единицы. Одна из главных задач деятельности Харьковского театрального центра состоит как раз в том, чтобы вытащить людей, вроде Клима или Алексея Янковского, и передать их знания моло­дым людям, которые занимаются театром. Потому что иначе мы окажемся в яме: настанет время вдохновения и концепций, кото­рые рано или поздно могут закончиться. Придут пустота и запустение. Поэтому в театре прежде всего должна быть технология!

В чем смысл системы Станиславского? Это постоянно развивающая система. Это путь к живому театру. Актер очень быстро привыкает к любой системе, и сам Константин Сергеевич вынуж­ден был изобретать новый шаг, чтобы разрушить предыдущий. Театр интересен постоянной возможностью открытия, фиксация

приводит к окостенению. У нас все зафиксировано и неподвижно. Это путь к тупику. В театре необходим не просто формальный человек, не скучная схема — но живая, противоречивая личность.

есть жанровый театр, когда все происходит на сцене между актерами, за четвертой стеной. Зритель удобно располагается в кресле и ждет: «Ну, удивите!» В этом случае нужно зрелище. Режиссер садится вместе с актерами, разбирает пьесу, а потом выплески­вает готовое видение на зрителя. Тому остается расслабиться и получить удовольствие. Но я думаю, что театр должен заставить зрителя соучаствовать. Меня интересует противоречие, недо­сказанность: режиссер выдает информацию понемногу, будто старается разгадать, что происходит на сцене, вместе со зрителем. Безусловно,  при этом он хорошо понимает, что он делает; просчитывает, что творится в зрительном зале.

КОГДА МЫ БЕРЕМ более серьезную драматургию, мы и работать должны более качественно. Я и себе это говорю. Мы сделали первый шаг к настоящему театру — нельзя останавливаться. Нужно идти дальше. Но тут уже требуется школа, знание и понимание технологии, много времени и средств. Да что там, целая жизнь нужна.

И ВСЕ МОИ СЛОВА, они об одном — о профессионализме. Наступает какой-то период, когда ты понимаешь: что-то должно стать твоей жизнью. Этот выбор часто трагичен, но, не сделав его, нельзя двигаться дальше.

У ИЛЬИНА ЕСТЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СЛОВА. Всякая жизнь кончается смертью, и если у тебя нет ничего такого, за что ты готов отдать жизнь, — ты живешь зря.

Я из тех людей, которые всю жизнь учатся. И умрут дураками.

Трагедия — это разговор  между миром божественным и миром человеческим. А если нет веры, в широком смысле этого, то остается только драма. Сейчас очень тяжело поставить настоящую трагедию. В комедии нельзя врать. Во всех наших комедиях мы врем безбожно: изображаем идиотизм, играем придурков. Это в корне неправильно. Хорошая комедия заключается в моменте искрен­ности, который возникает после долгого смеха. Зритель веселится весь спектакль, чтобы в самом конце мы могли поговорить с ним о чем-то серьезном. Он уже доверчив и открыт — но мы не поль­зуемся возможностью поговорить с ним по душам. Потому что боимся, что нам нечего сказать.

Все беды от страха. Мы боимся медленно играть спектакли. Меня это тоже касается, я тоже боюсь. Играя быстро, проскакива­ем важное, не даем залу включаться. Мы боимся, что зритель за­скучает или наоборот устанет разбираться. Но понять и почувс­твовать что-то можно, сделав паузу, снизив темп. Иначе выходит, что режиссер навязывает что-то свое. А так не должно быть.

Знаете, часто режиссеры говорят «В этом спектакле мы доду­мались до такой-то такой главной мысли». И принимаются поу­чать. А я сижу и думаю, блин, да кто мы такие. К нам в зал при­ходят студенты университетов, ученые, философы, просто люди, которые прочли куда больше книг и поняли куда больше нашего. И вот мы им заявляем: «Сейчас мы вас будем учить»! Да кто мы такие? Какое мы имеем право?

ДЛЯ ЧЕГО ТОГДА нужен ТЕАТР, если не поучать и не развлекать? Театр должен провоцировать творческую фантазию людей, которые находятся в зрительном зале. И если все сделано правильно, в зави­симости от уровня культуры, каждый изобретаем что-то свое, новое.

Случаются такие спектакли, фильмы или музыка, которые прошибают слезу. Не очень часто, но, к счастью, бывает — когда встречаешься с чем-то настоящим. Как всякий деспот, он был слезлив — это про меня.

Главное во всем этом деле — любовь. Без нее ничего нельзя познать и ничего нельзя сделать.